Аня: Накануне интервью я долго копалась у тебя на странице в инстаграме, пытаясь понять историю твоей болезни. Особо подробных и информативных постов не нашла. Расскажи, когда тебе поставили диагноз?

Катя: Всё началось в 2017 году, когда я была в одиннадцатом классе. Проучившись пять недель, я простудилась и лежала дома на антибиотиках, но они не помогали. Моя мама медсестра, решила, что нужно сдать кровь, и мы поехали к ней на работу. Результат получили сразу: низкие показатели тромбоцитов, лейкоцитов, но, конечно, нужен был развернутый анализ, который мы собственно и ждали. На следующий день, в воскресенье – это был День рождения моей бабушки и день города в Брянске – я должна была остаться дома: плохое самочувствие и повышенная температура, но родители настояли, чтобы я поехала со всеми. Еще утром я заметила, что мама и папа были с красными носами и глазами. Помню, как говорю им: «Это я вас заразила!» Оказалось, что они уже знали о диагнозе. Сама же я узнала на следующий день. В понедельник мы поехали ко врачу, который и сообщил, что нужно лечь в больницу для проведения дополнительных обследований. Мне прямо никто ничего не сказал, но в разговоре доктора с мамой я услышала слово «пункция». Вспомнив уроки биологии и покопавшись в гугле, я быстро поняла, что речь идет об онкологии. Мне сделали пункцию, материал которой папа отвез в центр детской гематологии, онкологии и иммунологии имени Димы Рогачева, где мы сейчас с тобой и находимся. В этот же день пришло заключение и приглашение на лечение.

Катя: Это удивительная история, если задуматься. Мы с Димой схожи на 75 процентов, у нас общий папа. Насколько тогда процентов каждый из нас по отдельности схож с папой? (улыбается). Сначала мы не могли найти донора, поскольку мама с папой не подходили. Родных братьев или сестер у меня нет, а сводных даже не рассматривали. Тогда лечащий врач сказал, что донора буду искать в немецком регистре. Но через пару дней он все-таки решил проверить всех родственников, потому что это дешевле и быстрее, чем связываться с Германией, которая стала запасным вариантом. Три брата и сестра сдали кровь, и спустя пару дней нам сообщают, что кто-то из них подходит для донорства. Когда Дима об этом узнал, то отнесся максимально ответственно: стал правильно питаться, отказался от вредных привычек, не встречался с некоторыми знакомыми, чтобы случайно не заболеть.

Аня: Можешь в двух предложениях рассказать людям, которые не учатся медицинском и не имеют отношения к гематологии, что такое аллогенная трансплантация костного мозга?

Катя: Живой человек – это человек, способный чувствовать и способный к какому-то сочувствию, состраданию. И мне кажется, от этого чувства развиваются остальные. Мы все смотрим эти видеоролики. Я и свой пересматриваю со слезами на глазах, хотя там я и это всё - во мне. Но стоит посмотреть чужие – просто невозможно остаться в стороне. Это отношение к чужой боли и определяет нас, как людей.

Аня: В чем разница между жалостью и сочувствием?

Катя: Частица «со» означает как бы «тоже». То есть ты тоже чувствуешь. Хотя мне кажется, и то и другое имеют место быть. Это синонимы. Просто сострадание – что-то более осмысленное и глубокое.

Аня: Как сейчас проходит твоя жизнь?

Катя: Первый год после трансплантации нужно проверятся чуть ли не каждый месяц, поэтому я до сих пор частный гость в ФНКЦ. Постепенно начинают делать прививки, как младенцам. Мы в семье шутим, что я новорождённый (смеется). Когда мне «исполнился месяц», были подарки и торт. Я действительно начала жизнь сначала.